— А тебя — профессор, — отвечает проводник.
— Меня зовут профессор, и я профессор.
— Польщен, — говорит писатель. — значит, я — писатель, и меня, естественно, все зовут почему-то писатель. Представляете, как неудобно?
— Известный писатель?
— Нет. Модный.
— И о чем же вы пишете?
— Да как вам сказать… В основном о читателях. Ни о чем другом они читать не хотят.
— По-моему, они правы, — замечает профессор. — ни о чем другом и писать, наверное, не стоит.
— Они не совсем правы. Писать вообще не стоит. Ни о чем. А вы химик?
— Скорее физик.
— Тоже, наверное, скука, а?
— Пожалуй. Особенно когда долго не везет…
Туннель позади. В предрассветной темноте, озаряемая искрами от тролля, электродрезина катит по насыпи.
— А у меня наоборот, — говорит писатель. — у меня скука, когда долго везет…
— Это кому долго везет? — осведомляется проводник. — ты же каждый день на скачках просаживаешься.
— Уважаемый Соколиный Глаз! — провозглашает писатель. — мы с профессором говорим о совсем других скачках. Мы с ним скачем всю жизнь, и это называется у нас не стипль-чез, а отражение объективной деиствительности, или, говоря языком профанов, поиски истины. Она прячется, а мы ее ищем. Найдем, поймаем, побалуемся и скачем дальше. Верно, профессор?
— Моя истина, во всяком случае, не прячется, — отвечает профессор. — «Бог хитер, но не злонамерен».
— Дьявол, — поправляет писатель.
— Эйнштейн говорил — «бог», а имел в виду природу
— А манихейцы говорили — «дьявол», и имели в виду дьявола. Так вот ваш дьявол, может быть, и не злонамерен: он как спрятал вашу истину в самом начале один раз, так и плюнул на нее. А вы ходите и копаете — то в одном месте, то в другом. В одном копнули — ага, ядро состоит из протонов. В другом месте копнули — красота, треугольник а-бэ-цэ равен треугольнику а-прим — бэ-прим — цэ-прим. Вы неплохо устроились. А вот мой дьявол — другое дело. Он не сидит сложа ручки. Я истину откапываю, а он в это время с нею что-то делает. И получается так, что откапывал я истину, а выкопал дерьмо. Возьмите там какой-нибудь закон архимеда… С самого начала он был правильный, и сейчас он правильный, и всегда будет правильным. Каждый может его проверить, пожалуйста. А стоит взять какой-нибудь расписной горшок восьмого века… Да в восьмом веке в него об’едки кидали, а нынче он в музее стоит и вызывает восхищение лаконичностью рисунка и неповторимостью формы, и все вокруг ахают до тех пор, пока не выясняется, что никакого он не восьмого века, а сработал его одноглазый гур и подсунул в раскоп для сенсации… И форма у него осталась неповторимой, и рисунок лаконичный, но аханье, как ни странно, стихает…
— Ну, вы не правы, — говорит профессор. — вы говорите о профанах и снобах…
— Ничего подобного, — говорит писатель. — Я говорю о горшках. Я сам двадцать лет леплю такие горшки. И поскольку я писатель достаточно известный, то они восхищают книголюбов лаконичностью рисунка и неповторимостью формы. А лет через десять придет мальчик и в простоте душевной заорет про голого короля… А через сто лет — кто его знает? — явится другой мальчик и заорет «эврика! » По моему поводу что, и такие случаи бывали…
— Господи, — произносит профессор. — и вы об этом все время думаете?
— Первый раз в жизни. Я вообще очень редко думаю. Мне это вредно.
— Я имею в виду, что невозможно, наверное, писать, например, роман и все время думать, как он будет читаться через сто лет…
— Конечно, невозможно. А с другой стороны, если его не будут читать через сто лет, на кой черт его писать..
— А деньги! — со злостью замечает проводник. — ты за него не беспокойся, профессор, ни о чем таком он не думает. О бабах он думает, о скачках, вот и все его размышления… Истина! Ты его лучше спроси, сколько ему за строчку платят!
Пауза. Потом профессор тихонько говорит:
— Если все это так просто, то зачем он с нами в зону пошел?
— Тихо… — говорит проводник.
Дрезина замедляет ход. Впереди из тумана надвигается какое-то полуразрушенное станционное строение.
— Приехали. — проводник спрыгивает на шпалы. — Отдых!
— Фу-ты! — произносит писатель, распрямляясь. — Ну теперь-то хоть можно хлебнуть?
На газете, расстеленной поверх платформы, стоят термос с кофе, бутылка спиртного, развернуты пакеты со снедью. Все трое усердно жуют, прихлебывая из складных стаканчиков. Теперь уже совсем светло, но туман не рассеялся, он такой же густой, как и раньше, только не молочно-белый, а зеленоватый.
— Вы для меня оба новички, — говорит проводник. — я вас в зоне не видел и ничего хорошего отвас не жду. Вы меня наняли, и я постараюсь, чтобы вы остались живы как можно дольше, а поэтому не извольте обижаться. Церемониться некогда. Буду просто лупить чем ни попадя, если что не так.
— Только, пожалуйста, не по левой руке, — говорит писатель.
— Почему?
— Она у меня сломана в детстве. Я ее берегу.
— А… — проводник усмехается. — а я думал — ты левша, пишешь левой. Ладно, тогда буду по голове. Как она у тебя с детства?
— Уж очень вы с нами суровы, — говорит писатель и тянется к бутылке.
Проводник перехватывает бутылку, накрепко завинчивает пробку и сует бутылку в карман куртки.
— Эхе-хе-хе-хе, — произносит писатель и наливает себе кофе.
— Тихо как, — говорит профессор. Он задумчиво курит, прислонившись спиной к борту дрезины.
— Здесь всегда тихо, — говорит проводник. — До пулеметов далеко, километров пятнадцать, а в зоне шуметь некому.
— Неужели пятнадцать километров? — говорит профессор. — Я и представления не имел, что можно так углубиться.
— Можно. Углублялись. Сейчас вот туман разгонит, увидишь, как они тут углубились.
Длинный скрипящий звук доносится вдруг из тумана. Все, даже проводник, вздрагивают.
— Что это? — одними губами произносит побледневший писатель.
Проводник молча мотает головой.
Инструкции по ремонтированию автомобилей Мерседес S-Класс W126 . дополнительно по теме здесь
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Похожие публикации -